Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]

— Но, Полковник! — воскликнул один из возмущенных депутатов. — Какая страшная несправедливость! Этот молодой человек годами приносил себя в жертву Африке. Благодаря таким людям свет цивилизации достигает самых диких стран. И что же он получил взамен? Страшную заразу и медленную смерть. Должен же существовать какой-нибудь способ, чтобы изгнать паразита, какое-нибудь сильнодействующее средство.

— Средство? — Тут последовало минутное колебание. Полковник водрузил перед собой трость из слоновой кости, положил на набалдашник руки и уперся в них подбородком. Потом он устремил взор в сторону невидимой линии горизонта и наконец произнес:

— Его нет, к моему величайшему сожалению. Спасение невозможно.

Тон полковника теперь изменился. В его голосе звучала жестокость чиновника, который отказывает просителю, а не строгость ученого мужа, читающего лекцию. Однако никто ему не стал возражать, потому что заведение было царством невозбраняемой лжи или разделяемой всеми игры воображения, а рассказ о жуке отличался таким реализмом, что был достоин считаться правдивым. Полковник, держа сигарету в высоко поднятой руке, выпускал изо рта аккуратнейшие колечки дыма. Как это ни странно, первой перешла к решительным действиям Мадам. В пронзительной тишине легкий шорох ее жемчужных бус показался бряцаньем тысячи створок ракушек. Белокурые локоны, обесцвеченные перекисью водорода, вздрагивали на ее плечах в такт движению плеч. Вечернее платье обнажало руки — плоть, покрывавшая кости, словно половинки булочки сосиску, была рыхлой, очень рыхлой, а кожа сморщенной. С отвагой милосердия, в котором ее бы никто не мог заподозрить, она сделала шаг вперед, потом еще один и обратилась к специалисту с вопросом:

— Этим жуком можно заразиться?

— Решительно нет. Эти мучения не передаются другому человеку, — объяснил Полковник, — обрекая жертву на одиночество на эшафоте.

— Пойдемте со мной, юноша.

И под изумленными взглядами всех присутствующих Мадам увлекла его вверх по лестнице. Это скрасило похоронное настроение в зале. Все дамы и все кавалеры осознавали благородство ее поступка и единодушно выражали свое восхищение и восторг.

— Какая великая женщина, — высказал мысль, владевшую всеми умами, господин депутат, — ей ведомо значение слова „утешение“.

Полковнику потребовалась еще минута, чтобы осознать случившееся. Она уводила молодого человека в свою собственную комнату, дверь которой находилась как раз напротив шаров на балюстраде — там, где лестница достигала галереи верхнего этажа. Юноша поднимался по ступеням покорно, как теленок, ведомый на бойню, следуя за Мадам, за женщиной, с которой было связано столько романтических снов и эротических фантазий. Полковник тысячу раз представлял себе прогулки с этой роскошной женщиной по Венеции, Стамбулу или Гуаякилю[5], прекрасно понимая, что его мечта относилась к разряду невыполнимых. Они являлись идеальной парой только на бумаге, на уровне арифметического действия. Благодаря этой женщине Полковник уяснил для себя, что абсолютной противоположностью любви является вовсе не ненависть, а равнодушие. С первого дня работы заведения Мадам проявляла по отношению к нему то дружеское равнодушие, которое создает непреодолимую дистанцию между людьми. И вот теперь это молодое ничтожество окажется на вершине блаженства, и он сам, желавший бедняге только зла, способствовал его удаче. Мысли Полковника путались. На протяжении долгого времени все внимание собравшихся было приковано к закрытой двери. Воображение мужчин и женщин занимала невидимая сцена; они смотрели вверх с восхищением, которое вызывает пролетающая по ночному небосводу комета, появляющаяся там с определенной периодичностью: данное рациональное явление кажется нам в этот миг чудом. Когда Мадам показалась на лестничной площадке, все голоса разом смолкли, словно кто-то щелкнул выключателем.

Против всех ожиданий сердобольная женщина выглядела измученной жертвой. Она сбежала бегом по лестнице, спотыкаясь, подхватывая двумя руками свои юбки. Ее пышные груди колыхались вверх и вниз, противореча законам Ньютона, а распущенные волосы спутались как у какой-нибудь Агриппины[6]. Она подошла к стойке и, хлопая по ней рукой, требовала только: коньяк, коньяк, коньяк. Выпив несколько рюмок, икнула и, не ожидая вопросов, объяснила все:

— Однажды с помощью Полковника я подсчитала, что с одиннадцати лет и до сегодняшнего дня мне довелось вступить в плотскую связь с восемью тысячами шестьюстами двенадцатью мужчинами. Я так думала, но заблуждалась. В этой жизни мной овладел только один-единственный мужчина. Он там, — произнесла Мадам, указывая на закрытую дверь, — и сейчас завязывает свой галстук.

И невольно перефразировав слова, которые знаменитая певица произнесла, неподражаемо исполнив свою арию, она сказала:

— Если я сделаю это еще раз, то умру.

Никто не знал, как будут развиваться дальше события этой ночи. Публика переживала некое подобие антракта, во время которого то и дело возникали вопросы и вспыхивало недоумение.

— Я предполагаю, Полковник, что науке уже известны примеры столь чрезмерной потенции на определенной стадии заболевания? — поинтересовался наконец господин депутат.

Полковник был ему благодарен за эти слова, потому что таким образом преимущество соперника переходило в разряд явлений противоестественных.

— Да, да, это так, — подтвердил он. — Обычная последняя вспышка перед агонией, и ничего больше.

Депутат согласно кивнул. Но тут же высказал мысль, пришедшую всем в голову:

— Но какова вспышка, Полковник.

Не успел он договорить, как молоденькая мулатка взбежала по лестнице с такой скоростью, словно догоняла уезжавший трамвай. Эта кубинка была так юна и прелестна, что на ее тело кофейного цвета претендовали одновременно несколько самых важных персон в городе.

— Но, Мадам, — удивился господин депутат, — вы же ручались, что ваша кубиночка — девственница.

— Что может быть лучше такого начала, кто мог бы отказать ей в этом, — ответила Мадам, не жалея об астрономических потерях. После возвращения мулаточки никому уже не пришло в голову остановить поток желающих.

Поистину удивительным оказалось то, что все поддерживали подобное безобразие. Мужчины подзадоривали женщин, чтобы те поднялись в комнату, а тех не надо было и уговаривать — при этом ими двигала отнюдь не жажда удовольствий. Все были счастливы потому, что могли доставить последнюю радость человеку, которому предстояло умереть в расцвете лет. Все девицы, без единого исключения, поднимались по лестнице одна за другой, и когда они возвращались в зал, мужчины обнимали их по-братски, словно сестер, принявших таинство брака, а не как усталых путан в доме разврата. Любезные слова сменялись улыбками, обнажавшими золотые зубы, и когда закрытая дверь на верхнем этаже перестала приковывать всеобщее внимание, на площадке вдруг появился он — молодой человек.

На нем были только ботинки и брюки с подтяжками, а грудь была обнажена. Он воздел обе руки к небу, словно потерпевший кораблекрушение, и закричал:

— Я спасен!

Все сразу погрустнели и упали духом. Теперь начинается бред, говорил себе каждый. Однако юноша, который отнюдь не терял рассудка, спустился по лестнице и объяснил:

— Я изверг конголезского жука! Когда я застегивал брюки, то почувствовал, как внутри что-то сжалось и жук пробкой выскочил наружу. Чудище меня покинуло! Я спасен!

Настроение присутствующих резко изменилось, началось всеобщее ликование. Юношу встретили как героя. И тут неожиданно шлюхи и публиканы, лазари и фарисеи сошлись в едином сердечном порыве, словно ожила одна из библейских притч. После этой воистину евангельской сцены собравшиеся предоставили слово исцеленному от смертельного недуга.

— Мы так славно его соску прочистили, что чудище не выдержало!

Это множественное число закрепляло смутное ощущение сотрудничества. Все пытались самыми различными способами доказать свой вклад в чудесное исцеление. Снова зазвучал фокстрот, и ноги задвигались в такт музыке — персонажи драмы превращались в живых людей. Тосты следовали один за другим, и все более или менее решительно оспаривали у Мадам право оплатить следующую бутылку шампанского. Никогда до этого дня сей дом притворных радостей не видел столько щедрости и радости искренней. Русские белогвардейцы, благородные и изгнанные из своей страны, били бокалы и клялись, что заменят их фужерами из богемского стекла. Французские дипломаты признавали публично перед немцами, что те всегда опережают их ровно на одну войну, а тевтонцы не отрицали, что в их стране не было напитков, которые могли бы сравниться с французскими винами. Через некоторое время депутат, умевший как настоящий политик выразить зарождавшиеся в обществе настроения, сказал: